«Сбросить с корабля современности». Как Маяковский повторил путь Пушкина

«Толпа рвётся в ворота. Встают на дыбы, ржут, вертятся среди надгробий лошади, осипшие от крика милиционеры стреляют в воздух. С трудом отсекают толпу к выходу…»

Так очевидцы описывали то, что происходило в Москве 95 лет назад, – столица провожала в последний путь поэта Владимира Маяковского, покончившего с собой 14 апреля 1930 года. Среди очевидцев, оставивших воспоминания по велению души, были и те, кто писал по долгу службы. Один из них, агент ОГПУ с оперативным псевдонимом «Зевс», отметил: «Похороны были зрелищем довольно скандальным».

Скандальными были не только похороны. Скандальными были и обстоятельства ухода Маяковского из жизни, и его последнее выступление, состоявшееся 9 апреля в Московском институте народного хозяйства имени Плеханова… В принципе эту цепочку скандалов можно отматывать до самого начала – известно же, как реагировала аудитория на первые выступления Маяковского: «Публика пришла в ярость. Послышались оглушительные свистки, крики «долой». Маяковский был непоколебим».

Скандал на скандале

Чаще всего под скандалом понимают событие, позорящее в глазах общественности его участников. Однако это слово имеет и другое значение – «предмет возмущения». Если его учесть, то между фигурой Маяковского и понятием «скандал» можно смело ставить знак равенства. То, что вызывает восторг одних, других доводит до бешенства и исступления. Скажем, Ленина было трудно вывести из себя, но когда Ильич узнал, что поэма Маяковского «150 000 000» с подачи наркома просвещения Луначарского вышла огромным по тем временам тиражом в 5 тысяч экземпляров, он пришёл в ярость: «Как не стыдно! Вздор, махровая глупость, претенциозность! Луначарского сечь за футуризм!» А вот стихотворение «Прозаседавшиеся» о разбухшем госаппарате, который погряз в бесконечных и ненужных совещаниях, Владимиру Ильичу понравилось: «Давно я не испытывал такого удовольствия, с точки зрения политической и административной». Что вызвало бурю возмущения у многих поэтов, считающих, что Маяковский, дескать, «переобулся в прыжке» и теперь выслуживается перед новой властью. 

«Если бы его поэзия оборвалась перед революцией, в России был бы гениальный поэт», – говорила о Маяковском Анна Ахматова. Можно только гадать, почему Анну Андреевну подвело её знаменитое чутьё. Актёр Иннокентий Смоктуновский совершенно справедливо заметил: «Гениальность проверяется временем». С этой точки зрения гениальность Маяковского несомненна.

Мера гения

Дело не в том, насколько сильно он повлиял на поэтов следующих поколений – например, на Андрея Вознесенского или Иосифа Бродского, которые сами в этом признавались. И даже не в том, что стихи Маяковского изучают в школе. А в том, какой след поэт оставил в языке. И, соответственно, в нашем сознании, в национальном культурном коде.

На первом месте у русского человека, конечно, Иван Крылов – мы с детства усвоили: «У сильного всегда бессильный виноват». А также знаем, чем кончается дело, «когда в товарищах согласья нет», и что «в сердце льстец всегда отыщет уголок». Кто на втором месте – большой вопрос. Но не исключено, что именно Маяковский. В его случае можно даже выбросить всё, что и впрямь было раскручено советской властью, все эти «Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить» или «моя милиция меня бережёт». След Маяковского глубок и без того. «Наступить на горло собственной песне». «Планов громадьё». «Любовная лодка разбилась о быт». «О времени и о себе». «К штыку приравнять перо». «Что такое хорошо и что такое плохо». «Ясно даже и ежу». «Весомо, грубо, зримо». «Ешь ананасы, рябчиков жуй». «Шершавым языком плаката». «И жизнь хороша, и жить хорошо». «И никаких гвоздей». «Человек и пароход»…

Продолжить каждый может сам – заметим лишь, что Глеб Жеглов, ставя на место бандита Горбатого в культовом фильме «Место встречи изменить нельзя», заявляет: «Дырку ты от бублика получишь, а не Шарапова!» А ведь этот образ впервые запустил Маяковский в своей пьесе «Мистерия-буфф»: «Одному – бублик, другому – дырка от бублика. Это и есть демократическая республика».

Призрак жёлтой кофты

Фокус в том, что из дореволюционного наследия Маяковского здесь нет ничего, кроме двустишия про ананасы и рябчиков – оно было написано в сентябре 1917 года. Всё остальное – продукт советского времени. Именно тогда Маяковский обрёл свой фирменный стиль. Именно тогда он стал по-настоящему результативен – за 5 лет активной творческой жизни до революции Маяковский написал 1 том стихов и прозы. За 12 послереволюционных лет – 11 томов. И не надо рассказывать сказки о том, что он, дескать, «выслуживался перед новой властью». Да, временами Маяковский был в фаворе. Но чаще ему доставались пинки и затрещины – вспомним хотя бы статью «Довольно маяковщины!», которая заканчивалась весьма опасным для поэта пассажем: «Надеемся, что скоро на скамье подсудимых будет сидеть маяковщина».

Он не выслуживался, как не выслуживался Александр Пушкин. Известно же, что «солнце русской поэзии» в юности бравировал своим бунтом: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим». Но прошло время, и повзрослевший Пушкин выдал знаменитое «Клеветникам России». Выслуживался он? Нет – говорил, что думает, к чему пришёл сам. И то же самое относится к Маяковскому. Да, в юности имел место эпатаж, выражавшийся даже во внешнем виде – длинные волосы, дурацкие шляпы и знаменитая жёлтая кофта. А потом всё это куда-то исчезает и появляется «тот самый» Маяковский – в костюме, со стильной аккуратной стрижкой…

Вместо эпилога

Человек без родины? Нет, патриот

«Кто в юности не был либералом, у того нет сердца, а кто в зрелости не стал консерватором, у того нет ума». Маяковский, как и Пушкин, взрослел, умнел, отбрасывал ненужное. И, подобно Пушкину, становился государст­венником. О чём говорил Лев Кассиль: «Маяковский начал как бунтарь. Теперь он говорит как строитель нового социалистического государст­ва». Да, советская империя с­троилась на иных основаниях. Но упрекать Маяковского в том, что он, дескать, человек без родины, потому что в его наследии якобы нет ни одного стихотворения, посвящённого России, – несусветная глупость, а то и подлость.

Во-первых, несмотря на иную риторику, суть не менялась – Родину поэт любил и готов был её отстаивать: 

«Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдёрну с виска. У советских собст­венная гордость: на буржуев смотрим свысока». А во-вторых, в его словах – «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва» – настоящей, глубокой любви к своей стране гораздо больше, чем в километрах трескучих стишат, где поминаются Россия, берёзки и «загадочная русская душа».